Во Львове начался судебный процесс над писателем Иваном Франко.

Львов, 1878 год. Город, где готические шпили пронзают туман, а мостовые помнят шаги королей и мятежников, стал ареной драмы, в которой судили не человека — судили саму идею. На скамье подсудимых — Иван Франко, двадцатилетний студент с глазами, горящими как угли из печи Гефеста. Его преступление? Он осмелился быть голосом тех, кого империя предпочитала не слышать.  

Акт первый: чернила против сабли.

Зал суда напоминал театр абсурда: под гербом Габсбургов, где двуглавый орёл сжимал скипетр и державу, судьи в париках XVIII века разбирали стихи XIX-го. Обвинение шипело о «подрывной деятельности», тыча перстами в строки из запрещённых стихов — тех, где Франко называл крестьян «спинамы народу» и писал о цепях, «що їх кує недоля». Императорско-королевская прокуратура требовала наказать не столько за социалистические памфлеты, сколько за дерзость: как смел сын сельского кузнеца из Нагуевич учить, что «голодний і вольний — два брати»?  

Акт второй: защита, ставшая обвинением.

Когда Франко поднялся с деревянной скамьи, в зале запахло жжёной серой. Его речь не была оправданием — это был манифест.

«Ваша светлость, — обратился он к судье, не склоняя головы, — вы судите меня за слова о правде. Но разве не ваш император Иосиф велел выбить на воротах Терезианаума: «Правосудие — основа государства»?».

Он цитировал Шевченко и Маркса, смешивал латынь судебных протоколов с крестьянской галицкой мовой. Судьи краснели: этот юноша в поношенном сюртуке превратил процесс в лекцию о свободе, где обвиняемыми стали они сами — хранители закона, забывшие о справедливости.  

Интермедия: город, который дышал в такт процессу.

Львов бурлил. У здания суда толпились студенты с подпольными номерами «Друга», ремесленники, принесшие в платках чёрствый хлеб для семьи Франко. В кафе «Под золотой звездой» шёпотом передавали: «Арестовали Каменяра!» — будто речь шла не о писателе, а о вожде. Даже ксёндзы в проповедях осторожно цитировали его строки о «хрещатій правді». Империя, привыкшая дробить волны недовольства жандармскими сапогами, впервые столкнулась с цунами, рождённым пером.  

Акт третий: приговор, ставший посвящением.

Судья, объявляя решение о двух месяцах тюрьмы, напоминал алхимика, случайно создавшего философский камень. Они хотели запугать — но создали мученика. Тюремная камера № 47 в казарме на Лонцкого, где Франко будет писать «Каменярів», станет святилищем народного возрождения. Каждый день заключения превратится в строфу, каждое унижение — в метафору: «Я камінь той, що валиться з гори…».  

Эпилог: когда судьи стали персонажами.

Спустя полвека тот самый зал суда, где Франко произносил: «Идеи не сажают в тюрьмы», станет музеем. Туристы будут водить пальцами по жёлтым страницам приговора. Судья Штрайт, вынесший обвинительный вердикт, войдёт в историю лишь как тень на портрете Франко — того, кто из подсудимого превратился в памятник, а из заключённого — в пророка.  

Сегодня, когда у здания львовского оперного театра стоит бронзовый Франко с книгой в руках, кажется, что он всё ещё смотрит на нас сквозь время с улыбкой человека, знавшего исход процесса ещё до его начала. Ибо правда, которую не смогли заковать в параграфы австрийские законы, оказалась сильнее: можно осудить поэта, но как приговорить к молчанию эхо?